Рубрика дополнений. Коммуна и Россия

Первое как роман, но не единственное в отечественной литературе вообще. Ближайшие друзья и единомышленники Н. Г. Чернышевского не остались безучастными к Коммуне. Они подняли свой поэтический или публицистический голос в защиту коммунаров от палаческой десницы тьеровского правительства.

«Честным, доблестно павшим» коммунарам посвящается знаменитое стихотворение «Смолкли…» Некрасова. Этот реквием увидел свет лишь в нелегальной печати. Ему же принадлежит стихотворение «Страшный год». Оно написано под впечатлением статей Виктора Гюго:

Страшный год! Газетное витийство

И резня, проклятая резня!

Впечатленья крови и убийства,

Вы вконец измучили меня!

О любовь! — где все твои усилья?

Разум! — где плоды твоих трудов?

Жадный мир злодейства и насилья,

Торжество картечи и штыков!

О Парижской коммуне пишут в статьях Салтыков-Щедрин и Н. Шелгунов, в стихотворениях В. Курочкин, И. Чавчавадзе, Д. Минаев и А. Церетели. Различные о ней материалы стремятся печатать «Отечественные записки» и сатирический журнал «Искра», а в Грузии газета «Дроэба».[9]

В. И. Ленин оценил острозаинтересованное отношение своих революционно-демократических предшественников в России к делу пролетарских революционеров во Франции. Отметил, в частности, заслуги Салтыкова-Щедрина, который «классически высмеял когда-то Францию, расстрелявшую коммунаров… как республику без республиканцев».

Читаю и перечитываю в романе все то, что связано с Коммуной. И все время бьется мысль — как и от кого или откуда узнал Чернышевский о ней?

В столице узнать о Коммуне — вполне объяснимое дело: кое-что — из отечественных газет и журналов, еще больше — из зарубежных, что-то просачивается от дипломатов, кое-что приходит со свидетельствами очевидцев — иностранцев и своих (мы узнаем дальше о «своих» коммунарах). И впрямь слух да послух не для ветра молвятся… Но кто такие слухи и послухи в Вилюйск принес?

Первая мысль — выяснить, кто навещал Чернышевского в его острожном обитании. Разузнать сие — дело оказалось нетрудным, если вооружиться двухтомным сводом воспоминаний о Чернышевском, что был выпущен в Саратове в 1959 году. Во втором томе в разделе «Н. Г. Чернышевский в годы каторги и ссылки» 24 воспоминания. Вчитываюсь… О годах ссылки гораздо меньше — всего шесть публикаций. Правда, почти в каждой публикации свидетельства нескольких очевидцев.

Тем лучше… Но особого успеха это обстоятельство не принесло. За редким исключением воспоминатели — местный люд: исправник и помощник исправника, жандармский унтер и его супруга… Что им до Коммуны?

Был и набивался на встречу важный гость — губернатор. Но горд и непреклонен писатель-поселенец. Чернышевский отказал губернатору во встрече. Равно такое же отношение встретил и некто отец Дионисий, прибывший с губернатором.

Побыл несколько часов с писателем адъютант губернатора. Но свидание было наикратким (мы еще расскажем о нем), и никакими посторонними разговорами не сопровождалось. Во всяком случае, именно это явствует из адъютантских воспоминаний.

Последнее в вилюйском разделе воспоминание принадлежит губернскому прокурору Дмитрию Ивановичу Мелихову. Он пожаловал из Якутска на три дня весною 1883 года. Странно, но писатель сделал для этого чина исключение — поразительное: принял его, беседовал с ним и держался при этом вполне приязненно.

Подумал, узнав об этом, что сказалось — явно — студенческое прошлое прокурора. Слыл он в молодости человеком прогрессивных взглядов и даже читал его, Чернышевского.

Многим доверился писатель прокурору. Например: «…Николай Гаврилович указывал на то, что пробовал писать и отправлять в печать через непосредственное начальство. Рукописи брали, а печатать не печатали и не возвращали, а потому он продолжал писать и сжигал затем все написанное».

Пробегаю взглядом по всем девяти страницам прокуроровых записок — и как не схватить, что беседа искрилась именами Добролюбова, Панаева, Некрасова… Чернышевский достоверно узнает от авторитетного собеседника, что убит Александр II.

И еще: прокурор запомнил, что писатель читал ему — «нараспев, монотонно, тягуче» — некрасовские строки «…Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви».

Но это же отрывок из того стихотворения, что Чернышевский включил в «Отблески сияния».

Рождается надежда, что обязательно обнаружу в воспоминаниях, кто мог рассказать ссыльному писателю о Коммуне так объективно, чтобы плавание по замутненным волнам официозной прессы было ориентировано как бы с помощью лоцмана.

Совсем «горячо» — как в той детской игре — почувствовал, когда прочитал в воспоминаниях прокурора — черным по белому — три слова «роман „Отблески сияния“». Чернышевский доверил гостю тайну будущей посылки!

Находки, однако, не состоялось. Прокурор более ничего не добавил к этому своему упоминанию. Ни словом, ни намеком — ничего — ни о политических настроениях ссыльного писателя, ни о том — возможном, — о чем роман, как писался он и прочая. По всей вероятности, Чернышевский при всей видимой откровенности не обо всем рассказывал. Прокурор и сам это почувствовал: «Николай Гаврилович быстро сообразил, что относительно политики я плохой для него совопросник, а потому вопросов из этой области касались поверхностно».

Но никак не хочется терять надежды. Такой возник вопрос — разве не мог узнать Чернышевский о Коммуне до Вилюйска, на каторге, на Александровском серебро-плавильном заводе? Ведь именно отсюда его вывезли именно в год Коммуны. И окружение не чета Вилюйскому — много политических: каракозовцы, сосланные поляки по восстанию 1863 года…

Есть в сборнике воспоминаний воспоминания Петра Федоровича Николаева — они как раз о совместных каторжных днях.

И вдруг нахожу в них — опять надежда! — упоминание о том, что до каторжан дошли сведения — перечислю так, как они изложены в воспоминаниях — о разгроме французской армии, о Коммуне, о поражении и низложении Наполеона, о Седане.

Память Николаева сохранила поразительно важную для темы нашей хроники сцену. Вот что произошло, если кратко переложить ее, тогда, когда каторжные поляки узнали о поражении Франции, о Коммуне.

Заволновались поляки. Эти вести пребольно ударили по их национальным чувствам — они предположили, что усиление Пруссии не будет способствовать освобождению их родины. Обиды и мрачные предчувствия переполнили сердца. С кем поделиться, с кем посоветоваться? С Чернышевским… И поляки с криком: «Пане Чернышевский, ведь правда, что коммунисты мерзавцы, что они продали свою родину немцу и их бить надо», — кинулись к Чернышевскому. Собрат по каторге успокоил поляков. Чем и как? Теперь, чтобы сохранить дух произошедшего, процитируем очевидца: «…Он заговорил приблизительно так:

— Ведь вы-то любили свою родину? Вы за нее, за ее свободу даже дрались… И вот вас сослали в Сибирь… А у вас там, в Польше-то, жены остались, дети малые. Ведь они там страдают… Пожалуй, с голоду умирают…

— Правда, правда, пане Чернышевский!

— Ну так